Я сказал своему сыну, что его отец только что умер. Он сказал: «У моей жены день рождения». Спустя несколько недель! Он получил письмо от моего адвоката. Он прочитал его и замер…
У нас не было секретов. Мы договорились об этом в день, когда объединили счета и выбирали кроватку. Я продолжала читать, ища подсказку, что-то, что могло бы объяснить.
И тогда я нашла это: письмо, сложенное и засунутое между последними двумя выписками. Написанное от руки на желтой бумаге для заметок, которую Виктор всегда держал на столе, и адресовано не мне. Адресовано Сергею.
Сергей, — гласило письмо, — это второй раз, когда ты говоришь матери одно, а делаешь другое. Я молчал, потому что хотел верить, что ты честен. Но если ты снова солжешь о расходах Маши или я узнаю, что ты использовал эти деньги не на то, что говорил, у меня не будет выбора, кроме как полностью тебя отрезать.
Я тебя люблю, но не позволю тебе пользоваться доверием матери. Подписи не было, но я знала почерк Виктора, как знала складки его ладони. Он не отправил его.
Письмо было датировано за две недели до его смерти. Я сидела, глядя на него, рука дрожала, края бумаги мялись в моих пальцах. Мой разум возвращался к тому, как звучал голос Сергея по телефону после того, как я сказала, что отец умер: спокойный, раздраженный, будто я просила отменить визит к стоматологу.
Я не могла дышать. Не могла плакать. Просто сидела, пойманная в ужасное осознание, что человек, которого я любила, последние месяцы своей жизни тихо боролся с ложью нашего сына, защищая меня от последствий.
А теперь Сергей, который не удосужился явиться на похороны, принимал десятки тысяч, притворяясь, что все в порядке. Я убрала папку обратно в ящик, заперла его и спрятала ключ за фото, не из уважения, а потому что мне нужно было время подумать, не только о деньгах или лжи, но о том, что это все значило, о том, каким человеком стал мой сын, и хватит ли у меня сил закончить то, что Виктор не смог. Я села за кухонный стол, в то же место, где Виктор умер пять дней назад, и смотрела на ту же кофейную кружку, которую он держал, все еще немытую в раковине. Я не знала, что буду делать, но знала одно. Я устала притворяться, что все в порядке.
Он появился без предупреждения в среду, через пять дней после похорон, будто это как-то оправдывало, будто скорбь имеет срок годности, и его запоздалое появление все еще могло что-то значить. Но когда я открыла дверь и увидела Сергея, стоящего с руками в карманах куртки и с этим пустым, неловким взглядом, я не почувствовала облегчения. Я почувствовала расчет, будто он пришел не из скорби, а из чувства долга, или, что хуже, для контроля ущерба…
Позади него была Маша, сидящая в машине, припаркованной на подъездной дорожке, будто готова уехать, как только станет некомфортно, что сказало мне все еще до того, как он открыл рот. Мама, — сказал он, и я молча отошла, ведя его в гостиную, где кресло Виктора все еще стояло нетронутым, молчаливый памятник всему, что Сергей проигнорировал. Я предложила кофе по привычке, но он отказался, ерзая на краю дивана, будто ждал рекламной паузы, чтобы сбежать.
И когда он заговорил, это было с натянутой вежливостью. Маша считает, что я должен был прийти раньше, и, наверное, она права. И мне хотелось рассмеяться, потому что, конечно, это она ему сказала…
